Екатерина созналась, что больше всего боится оспы.

– Она и всех устрашила! Но даже средь врачей сыскались ее доброжелатели: будто оспа не бич людской, а благодеяние свыше, вроде чистилища, минуя чрез которое человек оспою кровь очищает, избегая тем самым иных, более суровых болезней.

– Было ли когда от нее спасение? – спросила царица.

– Было. В древности викинги поражали мечами зараженных оспою, а евреи разумно покидали места, где оспа явилась.

– Избавится ли от оспы человечество?

– Оспа вечна, – сказал Ломоносов. – Но избавление есть в прививках, и опыты тому имеются. Однако надобно прежде сильным персонам побороть суеверие общенародное. А то недавно Парижская академия одобрила вариоляции, а Людовик Пятнадцатый ученых высмеял…

Екатерина брякнула ложкой в тарелке:

– Вас, Михайла Васильевич, слушая, даже не заметила, как управилась первая. – А жене ученого кивнула через стол: – Danke schцn, frau Lomonosoff.

На прощание Ломоносов подарил ей свои стихи:

Опираясь на костыль, он проводил гостей до карет. Придворные, собираясь в дорогу, спрашивали его, какая будет погода.

– А не знаю, – отвечал он. – Гадать не умею…

Спущенные с тормозов, скрипнули колесные оси. Кавалергарды в латах взяли карету царицы в кольцо, дымчато и тускло блеснула сталь палашей, когда их потянули из длиннющих ножен.

Иногда я думаю – а что, если бы Екатерина не отвечала на прошения Мировича «наддранием»? Представим, что она дала бы ему рублей сто-двести. Возможно, что тогда русская история не имела бы тех странных загадок, которые до сих пор волнуют наше воображение.

11. Несентиментальное путешествие

Свежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над шпицами древних ревельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры «Три святители», полуголые гребцы разом налегли на весла – берег поплыл вдаль.

Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом, предупредив, что без «отвальной» пути не будет. Екатерина бесстрашно взяла кубок, офицеры стали хлопать в ладоши:

– Пейдодна, пейдодна, пейдодна…

Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках.

– А я уже пьяная, – сообщила императрица. – Ах, боже, какая я пьяная! Куда мы плывем? Впрочем, мне все равно… Ха-ха-ха!

Орлов ногою откинул люк, подхватил женщину, отволок ее в каюту, где хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать.

– Выспись, дуреха! – И Орлов закрыл двери каюты.

Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря.

Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов.

Вечером Екатерина поднялась с головной болью.

– Вот хрыч вредный! – выругала Полянского. – Обрадовался, что я на флот пришла. Набулькал до самых краев. «Пейдодна, пейдодна…» Скажи, я глупостей не много тут наболтала?

Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежащей в дрейфе. На берегу заранее был возведен макет «городка», построенный для показательного уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе «Трех святителей» поставили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях подзорную трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита.

Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт.

Адмирал склонился в поклоне:

– Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить.

– Прежде я хотела бы знать смысл маневра.

Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстрируют перед нею стройность батальной линии.

– С удовольствием осмотрю вашу стройность…

Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из стороны в сторону, мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом, салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя факелы огня и груды ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением, врезался в борт императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском сокрушая рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснасткой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров.

– И это… флот? – ужаснулась Екатерина.

Вся свита уже прыснула по углам – кто куда!

Лишь она осталась на своем месте – в кресле.

Полянский снова склонился перед императрицей:

– О великая мать отечества, заткни уши скорее – я сейчас терминологию матерную пущу.

Екатерина осталась вежливой:

– Если это для пользы службы – будьте любезны, прошу!

Но матюги не помогли кораблям расцепиться; матросы топорами рубили рангоут и снасти – фрегат и галера разошлись, исковерканные и ободранные, словно после пиратского абордажа.

Полянский спросил:

– Что еще, матушка, показать тебе?

– Тарелку с супом и ложку…

Обед прошел в траурном молчании. «Наконец, – сообщала Екатерина Панину, – в 5 часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого городка… никто в линию не держался». Эскадра, отдав якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бутафорский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского – чего доби-вается несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?

– Чтобы тебя потешить, – отвечал адмирал.

– Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят мимо цели. Оставьте в покое городок, меня, себя и экипажи.

– Эх, мать моя! – огорчился Полянский. – Надо бы у нас на флоте, как у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд перевешать, вот тогда и порядок будет.

– Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный заиметь… – не выдержала Екатерина.

Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины гребцов, ворочавших мотылями многопудовых весел, – и ей стало жутко от этой каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а покидая галеру, учинила адмиралу хороший нагоняй:

– Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость ты у меня вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что ром стаканами хлестать…

Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: «Всякий потентант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а которой и флот имеет, обе руки имеет».

– Сегодня я стала однорукой, – вот ее слова.

В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные лепестки цветов, думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали ей высокопарные оды, а государыня в это время тихонько спросила адмирала Семена Мордвинова:

– Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?

– Лет пять. Чем дольше, тем лучше.

Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их талантам, но при этом она шептала:

– Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их… Ох, Семен Иваныч, не успеваем мы.

После «трактования» рыцарей столом изрядным, за которым речь звучала немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе, в покоях она отбилась от объятий Орлова:

– Оставь, варррвар! Я еще не все сделала…

Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: «У нас в излишестве кораблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота, ни моряков… Надобно сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодно из Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский».

Утром, попивая кофе, она сказала:

– Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.

Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:

– Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое…

Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екатерине, говоря открыто: «А я разве знаю, куда императора подевали?» Но, присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, – Екатерина вернула его с «наддранием», понимая, что нельзя лишать армию такого видного начальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель Фридриха II околачивался в гарнизонах Прибалтики…Под пение фанфар и рогов вереница карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля, где в лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев издали салютовал шпагой, потом отринул клинок к ботфорту, стукнув по нему так, словно проставил печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с ромашками, в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и замками, полководец разыграл перед императрицей показательный бой, каждый свой маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная, отметила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные мундиры и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на густо марширующие в низину каре: