Она решила одернуть его как следует. «Итак, – начинается ее последнее письмо, – вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже на протяжении шести месяцев, это то, что если вы появитесь здесь, мы будем убиты оба …». Переписку с Понятовским она вела через французских курьеров барона Бретейля. Но последний курьер был зарезан на большой дороге с целью ограбления, и Екатерина пришла в ужас от того, что ее письмо может окольными путями попасть в руки Панина, а от него – к Орловым…

Екатерина резко оборвала переписку (и письма Понятовского не сохранились, ибо осторожная женщина их рвала, а письма Екатерины уцелели, потому что непонятливый мужчина, покрывая их страстными поцелуями, аккуратно хранил до конца жизни).

Станислав Август Понятовский закончил утренний туалет.

Три знатные варшавские красавицы (Потоцкая, Любомирская, Оссолинская) предстали перед ним наподобие трех античных богинь – Геры, Афродиты и Афины…

– Всему есть предел терпения! Даже наши мужья знают, что мы сгораем от любви к вам, а вы… о, как вы жестоки!

– А разве я Парис? – спросил Понятовский, рассматривая через линзу истертый динарий времен Каракаллы.

Женщины сказали, что согласны даже на суд Париса.

– Мы мирно договорились между собою, чтобы вы сами вручили яблоко одной из нас – той, которая вам кажется милее. Вы только посмотрите – разве мы не достойны любви?

– Я тронут до слез, – отвечал Понятовский, – и не нахожу слов, чтобы воспеть вашу неземную красоту. Но ни одна из вас к любви меня не склонит, ибо я дал себе обет безбрачия.

Гера, Афродита и Афина заволновались:

– О, матка боска, как можно так себя наказывать?

– Я люблю женщину и останусь ей вечно верен.

– Кто эта негодница? – оскорбились богини. – Мы угостим ее такими вафлями, что у нее завтра же вылезут все волосы! Мы дадим ей полизать такого вкусного мороженого, от которого она покроется мерзкими прыщами…

Понятовский любовался красотою древней амфоры.

– Это… русская императрица! – сознался он, опустив взор, и тень от его длинных мохнатых ресниц легла на лицо.

Богини возмутились таким неосторожным выбором:

– Как? Что вы нашли хорошего в этой ангальтинке? Где были ваши глаза, не заметившие ее острого подбородка, вроде вязального крючка, как можно целовать ее рот, который не шире куриной гузки? Вы чахнете в Варшаве без любви, а любая торговка лимонами на Старо-Мясте расскажет вам, что императрица в Петербурге не ведет себя, как весталка…

– Стоит нам встретиться, – ответил Понятовский, направляя через окно трубу телескопа на двух дерущихся собак, – и наши чувства заново озарятся светом бессмертной любви.

Решительнее всех оказалась Оссолинская.

– И такого простофилю Чарторыжские прочат нам в короли? – воскликнула она. – Да какой же это будет король, если из трех самых лучших красавиц Варшавы не выбрал ни одной?..

Они его покинули, презирая. Потом явился итальянский живописец Марчелло Баччиарелли. Взмахивая рукавами широких одежд, он поставил неоконченный холст.

– Я забыл, граф, как вы вчера сидели.

– Вот так, – начал позировать ему Понятовский.

– Прекрасно! Тогда продолжим.

– Но мне скучно сидеть без дела.

– Позовите чтеца, а мы послушаем.

Явился чтец графа Понятовского.

– Что вам угодно слушать? – спросил он, кланяясь.

– Прочтите мне то место старых посполитых хроник, где запечатлено пророчество о неизбежном разделе Польши, которое сделал в тысяча шестьсот шестьдесят первом году на сейме круль Ян-Казимир, этот счастливый любовник Нинон де Ланкло…

Чтец декламировал ему на кованой латыни:

– Придет время, и Московия захватит Литву, Бранденбургия овладеет Пруссией и Познанью, Австрии достанется вся Краковия, если вы, панство посполитое, не перестанете посвящать время межусобной брани. Каждое из этих трех государств пожелает непременно видеть Польшу разделенную между собою, и вряд ли сыщется охотник, чтобы владеть ею полностью…

Марчелло Баччиарелли тонкой кистью выписывал на холсте нежные и розовые губы будущего короля.

– Кстати, – спросил он, – тут мелькнуло имя Нинон де Ланкло, но, помнится, Ян-Казимир закончил жизнь не в ее объятиях.

Понятовский, красуясь, жеманно позировал живописцу.

– Да, – отвечал он, любуясь игрою света в камнях фамильных перстней, – наш круль обменял божественную Нинон на самую веселую прачку Парижа – на Мари Миньо.

– Вот так всегда и бывает с королями, – засмеялся Баччиарелли, – вся их возня с короною заканчивается в прачешной, где они разводят синьку и выжимают чужие простыни…

По туго натянутому холсту щелкала кисть итальянского мастера. С улицы раздавался лязг клинков – это насмерть рубились два пьяных ляха, один с Познани, другой из Краковии. Кареты, треща колесами по булыжникам, старательно объезжали дуэлянтов, чтобы не мешать им разрешать споры – у кого жена моложе, у кого жупан краше, у кого меды крепче…

– Ох, Польша, Польша – несчастная любовь моя!

Действие четвертое

Конфликты

1. Полмира за один рубль

Соломбала – остров напротив Архангельска, там столица корабельщиков русских; в половодье скотину загоняют на кровли домовые, улицы становятся каналами, как в Венеции, начинается карнавал на шлюпках – мастерово-матросский, чиновно-штурманский! И архангелогородцы, втайне завидуя веселым островитянам, глядят, как мечутся над Соломбалою фальшфейеры, как взлетают к небу брандскугели, и судачат меж собою вроде бы осудительно:

– Ишь гулёны какие! Хоть бы верфь не спалили…

Стоят на слипах корабли недостроенные; с соседнего острова Моисеева издревле машет крыльями мельница, пилящая доски для деков палубных. А по берегу Двины – чистенькие конторы с геранями на окнах, с мордатыми бульдогами на крылечках, на вывесках писано: office; гулом матросской гульбы и бранью на языках всего мира несет от мрачных сараев, украшенных надписями: tavernе. Русские называют иноземцев «асеями» (от I say – слушай!), а те зовут русских «слиштами» (от присказки – слышь ты!).

Из этого проветренного мира вышел Прошка Курносов, сызмала освоивший три нужные вещи – топор, весло и рейсфедер.

– Не Прошка, а Прохор Акимыч, – говорил о себе отрок…

Привольному детству в Соломбале отводилось лишь десять лет, а потом мальчики шли с топорами на верфи – учились! Но розгами поморы своих детишек не обижали. Русский Север не изведал крепостного права, его лесов и болот не поганило монголо-татарское иго; Поморье извечно рождало своенравных сынов Отечества, ценивших прежде всего ученость и волю-вольную. В сундуках бабок хранились древние книги, поморы верили, что Илья Муромец жил, как все люди живут, а Василиса Прекрасная – это не сказка. Здесь смыкалась Россия новая с Русью старой – еще былинной, но к сказаниям о Садко в подводном царстве прикладывалась четкая геометрия Евклида… Как высоко плыли белые облака!

Прошка повиновался дяде Хрисанфу, ведавшему браковкой леса для верфей. В конторе дядиной бревенчатые стенки завешаны чертежами многопушечных «Гавриила», «Рафаила», «Ягудиила» и «Варахаила» (строенные в Соломбале, эти корабли решали громкую викторию при Гангуте). Дядя аккуратно хлебал чай, завезенный англичанами, над ним висела клетка с попугаем, купленным у голландцев, подле дяди жмурился на лавке его любимейший холмогорский котище, уже не раз покушавшийся на важную заморскую птицу.

– Мяу, – сказал Прошка коту и почесал его.

– Пшшшш… – отвечал кот, ловко царапаясь.

– Животная умней тебя и сама к тебе не лезет, – сурово сказал дядя; он был расстроен письмом из Петербурга. – Пишет мне тиммерман столичный, будто Михайла Василич болеть начал. Где бы тебе с Ломоносова примеры брать, а ты еще с котом никак не наиграешься… Ведь голландского-то так и не осилил!