11. Торжествующая минерва

Швейцарец Пиктэ – гигант с руками гориллы, имевший лицо мрачного злодея, – прятал под кафтаном острую испанскую наваху. Никто не догадывался, что, будучи секретарем Орловых, Пиктэ – тайный телохранитель Екатерины, а заодно ее соглядатай за плутнями тех же Орловых… Екатерина частенько была очень откровенна с Пиктэ, и сегодня в его присутствии она разорвала письмо, составленное для ублажения Версаля:

– Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отправленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазель, мутящий турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вернулся из Варшавы, я его приму…

Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фридрихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов. Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать Россию в дальний угол международной политики. Франция утвердила императорский титул лично за Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за Екатериной…

Бретейля она встретила почти игриво:

– Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы в театр идучи, на галерке сиживать, – уготована нам ложа имперская… Правда ли, что вы надеетесь, дожить до революции в России, а день возникновения ее сочтете для себя днем счастливейшим?

– Да, революция в России неизбежна.

– Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции.

– Сначала пронаблюдаем ее в России.

– Не будем ссориться, – ответила Екатерина. – Вам известно, что все эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала, что стремилась к занятию престола?

– Вы слишком доверительны, – усмехнулся Бретейль.

– Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя империя велика и могуча, она обладает всем, что надо для занятия первого ранга в Европе.

– О, как вы скромны! – уколол ее посол Версаля.

– Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что я выскочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бретейль!), все происшедшее в России должно казаться явлением закономерным… Так и быть, – сказала она, – открою маленькую тайну: мне нужно хотя бы пять лет мира.

– Забавно! А потом станете воевать?

– Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть месяцев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предстоит многое усердно исправлять…

Бретейль вернулся в посольство и созвал секретарей:

– Милые Рюльер и Беранже, срочно запросите у герцога Шуазеля новые шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое высказывание о скорой революции в России… Я много бы дал, чтобы узнать, кто из русских академиков расшифровал нас?

– Может, Ломоносов? – подсказали атташе.

– Вряд ли. Он сейчас много болеет…

Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына:

– Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими, но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляются, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое опубликуют. Глаз да глаз!

Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким рачительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она симпатизировала Англии, Фридриха II называла «Иродом», а Панин внушал императрице, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею:

– Оставим Пруссию – яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Марии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые…

Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы, каскады воды бушевали в трубах и водостоках, плотники набивали обручи на новенькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5 000 рублей серебром – для метания в народ московский, народ строптивый и непокорный… Близилась осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого – что пишет ему Федор Волков?

– Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в мистерии «Торжествующая Минерва», и для сей Минервы уже подобрал девку пригожую из крепостных графа Шереметева…

Сенату она велела тоже ехать на коронацию:

– Дабы веселье перемежалось заботами государственными.

Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:

– У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра до шести вечера я принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до нищих, что престол российский восприяла я не ради персональных удовольствий…

В канун отъезда на коронацию Панин доложил императрице, что хан Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как черный смерч. Это известие ошеломило Екатерину:

– Неужели прошел по нашим владениям?

– Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп – вот что для россиян несносно.

Екатерина заварила для себя кофе покрепче:

– Этого болтуна фон дер Гольца – ко мне!

Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину.

– Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий – пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих…

Впервые прорезался голос Екатерины – ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские – в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские – в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:

– Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так?

– Оставь, – морщилась женщина.

– Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.

– Не было того! Не было… слухи одни.

Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед.

– Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, – внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. – Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду – всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую…

Часто звонил верстомер – близилась Москва.

Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайшие, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.

Екатерина просыпалась от криков под окнами:

– Виват император Павел, ура – Петровичу!

Разве это сын? Это – соперник…

Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва…

Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления «Торжествующей Минервы» будут «разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения…». Старики молодых спрашивали: