– Мы собрались здесь, чтобы противостоять честолюбивым замыслам варварской России; один шаг Румянцева за Дунай будет означать для всех нас совместную войну против России… Пора выстроить плотину, дабы удержать выступающий из берегов могучий русский поток, угрожающий потопом народам всего мира! Я согласен: пусть будет война! Россию мы победим…

На листе бумаги король нарисовал бегущую лошадку, косо глянул на сжавшегося Иосифа, задержал взгляд на Каунице.

– Вы никогда не победите Россию, – заметил он спокойно.

– Почему? – возмутился император.

– По той простой причине, что я… честный человек.

На спину лошадки он пририсовал фигурку гусара.

– Я жду объяснений, – потребовал Кауниц.

– Объясняю: верный союзу с Россией, я, король Пруссии, в случае возникновения войны между Австрией и Россией, вынужден выступить против вашей идеальной империи. Согласитесь: если Пруссия, маленькая и бедная, успешно отбивалась от коалиции Франции, России и Австрии, то, объединясь с армией Румянцева, она через неделю промарширует по улицам вашей столицы…

Он бил, он издевался, он уничтожал, он выигрывал.

Тихим голосом король скромнейше добавил:

– Мой союз с Россией и есть препятствие, мешающее нам приступить к тем мерам, о которых четыре часа подряд с завидным красноречием рассуждал наш высокочтимый коллега Кауниц.

– Я не понимаю, зачем мы тогда здесь собрались? – вопросил Иосиф, молодой и еще торопливый.

– Ваше императорское величество сейчас это поймет…

Вошел курьер от графа Цегелина, взломал печати на дипломатической сумке. В ней было обращение султана Мустафы III ко дворам Потсдама и Вены взять на себя посредничество в устранении несчастной для него войны с Россией.

– Кто все это сделал? – вскочил Иосиф.

Фридрих извлек из кармана дешевенькую табакерку, которую он называл «ящиком Пандоры», и постучал по ней пальцем:

– Не я же! Это сделал Кагул, так решила Чесма…

Далее, деловито и кратко, без лишних эмоций, король сказал, что его брат, принц Генрих, возможно, в личном общении с Екатериной договорится с нею о посредничестве к миру и будет настаивать перед Россией о необходимости раздела польских земель:

– Свои военные потери Россия пусть компенсирует не на Дунае и Кавказе, именно Польша станет козлом отпущения за все наши грехи. А вы, князь, – обратился он к Кауницу, – покопайтесь в венских архивах. Вряд ли там не сыщется поводов для захвата чего-либо чужого…

– Россия против раздела Польши, – заметил Иосиф.

– В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию выкупаться с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое условие Петербурга для мира с Турцией?

– Освобождение Обрескова и его свиты.

– С этого нам и следует начинать…

Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать великому визирю, что русский посол уже достаточно наказан:

– Теперь он стал умнее, и можно его отпустить…

В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мустафа III воззвал к посредничеству, очень точно угадав время конференции в Нейштадте? Король сознался:

– Это я посоветовал ему…

Пруссия начинала новую для нее политику – восточную.

– А каково ваше впечатление от Кауница?

– Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви. Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.

– А что вы скажете о молодом императоре?

– Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю свою жизнь ходить с заплетающимися ногами…

…Каменщики навезли на Лягушачье болото кирпичей, извести, стали возводить фундамент дворца. Между собой говорили:

– Кекерекексинен – язык сломать можно!

8. На берегах Рубикона

Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики…

Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!

В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла странная флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный плашкоут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обогнув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, тихо причалив к берегу возле Сената… Было столь непомерное скопление горожан на набережной, что многие боялись, как бы не случилось смертельной давки, какая произошла при обручении французского дофина. Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы, штурмана и такелажники, водолазы и бурлаки – этот народ умел работать! Петербуржцы в их честь кричали: «Ура!», а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня, раздавал в толпе листки со своими стихами:

Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.

– Чего тут стараешься? – спросил тот, важничая.

– Российской публике услужаю.

– Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести… Бросай листки свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу, как жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу – мигом… А чего в долг не просишь?

В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.

– На Гришку не уповай, – рассудил Петров. – Я-то близ высоких персон толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его здесь никто не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают: графа Алексея Орлова да еще принца прусского Генриха.

Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?

– В политике всегда так: двое до потери сознания дерутся, а третий наблюдает. Под конец драки он больше все о мире кричит и тем выгоду обретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются… Почему карету мою не похвалишь?

– Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?

– Вот видишь, – уколол его Петров, – публика-то ничего тебе не дала. Ведь не я к тебе, а ты ко мне в гости едешь…

Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы Ловизы-Ульрики, когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: «Сделай все, чтобы мы не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях…» Король отправил в дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготовила ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура в Сан-Суси. Уже сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты…

Безобразный длинноносый карлик с прической, собранной на затылке в громадный «кошелек», принц Генрих явился хорошей поживой для питерских зубоскалов. За годы общения с русскими Екатерина привыкла много шутить, перемежая дела смехом и забавами. Пикировки с послами научили ее вести беседы на острейших поворотах, а принц рассказывал о приготовлении кофе из овса с пережженным ячменем. Императрица призналась фавориту:

– Принц легок мыслью, как свинцовая бомба.

– Чего этот тугодум желает от нас?

– Немцы хотят из Польши жирный бульон сварить, уже и гостей назвали: Иосифа с его маменькой…

Екатерина написала Панину, что ей предложено посредничество к миру, но гостя никак не расшевелить: «Уж я вожу его, вожу, а из принца не ползет, не лезет, не выжимается». Опережая события, Панин распорядился, чтобы Румянцев немедля вступил в личные переговоры с великим визирем. При этом Никита Иванович заявил Генриху, что Россия имеет самые умеренные претензии к Турции: присоединение Кабарды и Азовской области, свободное мореплавание в Черном море, независимость Крымского ханства, протекторат России над Валахией и Молдавией, всеобщая амнистия греческим патриотам. Услышав это, посланец Фридриха сразу же затряс «кошельком» на затылке: